Однажды в Германии

 

 

Холодный декабрьский вечер, вечер неуютного военного 1943  года. У здания одной из железнодорожных сортировочных станций Мюнхена стоит легковая машина. В ней — два офицера вермахта: майор Генрих фон Далау и капитан Манфред фон Талштадт. Они ждут прибытия эшелона с востока: молодежь из Польши, Белоруссии и Украины привозят на работы в Германию. Эшелон задерживается. Генрих явно недоволен, что дал Манфреду уговорить себя: вместо того, чтобы отдохнуть перед ночным дежурством, он торчит здесь битый час и слушает — чем отличаются славянки от арийских женщин. (Манфред частенько наведывался сюда, и по его приказу приглянувшихся ему девушек отправляли в военный госпиталь санитарками, где он навещал их почти каждый свободный вечер.) Мороз несильный, крупными хлопьями падает снег. В целях маскировки станция не освещается.

Наконец, слышится шум подходящего поезда. Прожектора освещают состав: множество санитарных вагонов с ранеными и несколько товарных — с рабочей силой. Появляются охранники с собаками. Они образуют коридор между платформой и зданием станции, по которому, как по руслу реки, начинает струиться людской поток. Манфред пытается разглядеть — хорош ли «товар», но спина охранника и плотная пелена снега мешают ему. Он нажимает  на клаксон, солдат отступает в стороу, и Манфред включает фары, на мгновение ослепив идущих в колонне людей. Возникает сумятица: кто-то резко шарахнулся от снопа света,  как от звука выстрела, поскользнулся, упал, и вот уже несколько человек копошатся на дороге, задерживая  движение  колонны. В резком свете фар Генриху хорошо видно, как в прогал, образованный конвоирами, из общей массы людских тел вываливается маленькая фигурка. Шапка падает с головы, и волна иссиня-черных волос рассыпается по снегу.

Манфред (удивленно). Ты смотри — неужели еврейка?

Охранники начинают орудовать прикладами автоматов и быстро  наводят порядок в колонне.

Манфред (энергично потирая руки). Вот их сейчас рассортируют: мальчиков на грузовики и прямиком на танковый завод, а девочек — в здание, на станцию. Тут мы и войдем.

Генрих, бросив на приятеля  снисходительный взгляд, отворачивается и прикрывает глаза. Воспоминания пятнадцатилетней давности непрошеными гостями вторгаются в его память.

 

Загородное поместье, расположенное в небольшом городке Ландсберг неподалеку от Мюнхена. Это старинный замок, родовое гнездо прославленного в прошлом рода. Канун Нового года.

Генрих, тринадцатилетний подросток, выбегает из ворот  замка и мчится к Ратушной площади, затем сворачивает на узкую торговую улочку и, затормозив, медленно, как бы не спеша прогуливаясь, дефилирует мимо небольшого двухэтажного дома с надписью: «Ателье по пошиву дамского белья». Он бросает нарочито рассеянный взгляд на витрину и, о радость, видит ее — Ребекку! Она, находясь в витринном пространстве, украшает елку. Ее мать, худая женщина с изможденным лицом, в глубине помещения разговаривает с посетительницей. (Иногда она приходила к ним в дом, принося готовые заказы для матери Генриха. Она всегда брала с собой Ребекку, которую  экономка Марта тут же уводила на кухню и угощала чем-нибудь вкусненьким. Во время летних каникул сестра Генриха — Эвелина — брала у отца Ребекки уроки музыки. Это была бедная еврейская семья, с трудом сводившая концы с концами.)

Генрих переходит на другую сторону улицы и, делая вид, что ждет кого-то, не спускает глаз с витрины. Ребекка была самой красивой девочкой, которую он когда-либо встречал. Сейчас на ней нарядное платье, блестящие черные локоны обрамляют фарфоровое личико, а чудесные глаза цвета густой чайной заварки (так, по крайней мере, ему всегда казалось) лукаво поглядывают на него из-под густых ресниц. На улице — ни души, тихо падает снег. И витрина эта — словно окно в сказку, где чудесная принцесса наряжает волшебную елку.

Засмотревшись на это ожившее чудо, Генрих не замечает, как к нему подходят двое знакомых ребят — Курт и Хенкель — сыновья мясника Шульца. ( Они были старше Генриха, и ему льстило, что взрослые, по его представлению, парни обращаются с ним как с равным и не чураются его: ведь он — аристократ, барчук. «Видимо из-за того, что не задираю нос перед ними, да к тому же выше своих сверстников на голову», — думал Генрих.)

Курт (осклабившись). Что, хороша жидовочка? Приходи вечером перед закрытием. Познакомишься с ней поближе.

Генрих бросает взгляд на сказочное окно.  Принцессы там уже нет. Только сиротливо поблескивает дешевыми игрушками неказистая елка.

 

На улице уже темно. Генрих подходит к ателье. В соседней подворотне он видит своих приятелей. С ними еще двое ребят, также сыновей местных лавочников.

Курт. Подождем, мать сейчас выйдет — потащится на другую улицу к одной старой еврейке. Помнишь, мы еще летом побили стекла в ее лавке? (Перехватывает удивленный взгляд Генриха.) Мы уж весь распорядок их изучили. Да вот только залезть под юбку к красотке никак не удавалось. Все кто-то мешал.

От дурного предчувствия у Генриха заныло под ложечкой. Захотелось немедленно убежать отсюда. Но нельзя — что подумают о нем эти парни?

Наконец, заметив удаляющийся женский силуэт, они бросаются к двери и как раз вовремя — Ребекка только собралась закрывать ателье. Молча вваливаются они в помещение. Курт сразу выключает свет и накидывает крючок на дверь. Генрих успевает заметить расширенные от испуга глаза девочки. Она бросается бежать по узкому коридору, в конце которого — черный ход и лестница на второй этаж, где находится их маленькая, пропахшая лекарствами квартирка. Но выскочить во двор Ребекка не успевает: Курт вталкивает ее в тесную примерочную. Двое ребят хватают ее под руки, а Хенкель задирает ей платье. Ребекка, закричав, бьет Хенкеля ногой в живот и, вырвавшись, бежит снова в коридор. Там, словно окаменев, стоит Генрих. Припав к нему, она хватает его за лацканы пальто.

Ребекка. Ну сделай же что-нибудь!

Свет, струящийся с лестницы, падает на искаженное от страха лицо, на разметавшиеся по плечам кудри. Парни начинают оттаскивать Ребекку от Генриха. Ее глаза молят о помощи.

Ребекка. Помоги же мне! Помоги!

А он стоит, не смея пошевелиться. Во входную дверь уже стучат.

Вдруг дверь черного входа распахивается. Отец Ребекки стоит, держа в руках лопату для расчистки снега. Лицо его ужасно. Парни проскальзывают мимо Генриха к выходу, а он начинает пятиться и, лишь увидев занесенную над собой лопату, поворачивается и опрометью бросается вон.

 

Дома Генрих не может заснуть всю ночь. Теперь он знает, что больше никогда не увидит ни волшебного окна, ни принцессы. И он никогда не будет сказочным принцем, потому что презренные трусы  не могут быть принцами. Да и вообще сказки — это для сопливых малышей.

Он поднимается с постели и подходит к зеркалу. Рядом на столике лежит его маскарадный костюм. Завтра у них будут гости. Он надевает на шею крахмальный воротник, а на голову — корону из золотой фольги. С ненавистью и отвращением он разглядывает свое отражение. Плюнув в него, он бросается на кровать и зарывается в подушки с головой.

 

На следующее утро машина с семейством графов Далау останавливается перед кирхой. Как назло, мимо проходит отец Ребекки. Генрих цепенеет от ужаса, заполонившего все его существо. Но отец Ребекки снимает шляпу и почтительно кланяется им. И мальчика захлестывает волна незнакомого упоения. Это упоение безнаказанностью. Эвелина нетерпеливо тянет брата за рукав. А он нехотя двигается за ней, с презрительной усмешкой на губах взирая на согбенную фигуру.

 

А потом они уезжают в Мюнхен, навстречу своей семейной трагедии. Отец Генриха был крупным баварским промышленником, но делами не занимался, предпочитая приятно проводить время в столице. Дела вел его управляющий. Сразу после Рождества отец едет в Берлин, но вскоре возвращается, уничтоженный известием, что он разорен.

В поезде он покупает свежие  газеты, заголовки которых кричат о крахе промышленной империи графов Далау.

 

Мюнхен, графский особняк на Людвигштрассе. Отец Генриха входит в дом, открывает двери спальни и видит свою жену в объятиях полуодетого мужчины. Кто бы мог подумать — его жена изменяла ему не с кем-нибудь, а именно с его управляющим! Граф бросается к секретеру и выхватывает из потайного ящичка пистолет. Первая пуля валит наповал любовника, вторая — неверную жену, а третью он пускает себе в лоб.

Вбежав в родительскую спальню, Генрих видит три окровавленных тела. Мать его, обнаженная, лежит поперек кровати. Она еще жива. Она агонизирует, протягивая к сыну окровавленную руку. За его спиной появляется Эвелина. Ее истошный крик разносится по всему дому.

 

Минуло полгода. Лето. Ландсберг. Генрих подходит к ателье. Дверь и витрина его заколочены. Из мясной лавки появляется Курт. На лице Генриха — молчаливый вопрос.

Курт. Свалили куда-то к своим жидам поближе. В Польшу, что ли? — и, ухмыльнувшись, добавляет: — А мы все-таки добрались до нее. Славно позабавились!

Это важное сообщение он сопровождает непристойным жестом. Генриху показалось, будто что-то лопнуло у него в мозгу, и кровавая пелена заволокла ему взор. Вложив всю силу в кулак, он бьет Курта в челюсть. Удар так силен, что парень, как подкошенный, падает на мостовую. Генрих начинает бить его ногами, не давая Курту подняться. Генрих уже не может остановиться. Он знает, что если остановится, то с ним произойдет нечто постыдное. Появляются люди, какие-то мужчины оттаскивают Генриха от его жертвы. И тогда он чувствует, как предательски задрожали его губы и спазм перехватывает горло.

Он вырывается и бежит к замку, рыдая в голос и размазывая  слезы по щекам. В воротах имения он сталкивается с пастором Хольстом. Оттолкнув его с дороги, он огибает дом и скрывается в аллеях парка. Пастор, крайне встревоженный, идет следом за ним. Он находит мальчика в беседке, на полу, корчащимся от рыданий.

Генрих. Уйдите! Вы, со своим дурацким богом, уйдите, оставьте меня!

 

Спустя месяц. Пастор Хольст приходит в графский замок для беседы с Генрихом. Он застает его в библиотеке. Генрих занят изучением строения женского тела. Нимало не смутившись, он спокойно откладывает анатомический атлас в сторону, не потрудившись даже закрыть его. Пастора поражает перемена, происшедшая с мальчиком. Взгляд его светлых, совсем уже не детских глаз, холоден и непреклонен, около рта залегла жесткая складка.

Пастор. Сын мой, я ждал тебя для исповеди много дней...

Генрих (перебивая его). Напрасно. Мне больше не в чем исповедоваться, вернее не перед кем.

Пастор. Как же это? А бог! Перед ним должен исповедоваться каждый.

Генрих. Бога нет! И, следовательно, исповедоваться мне не перед кем.

Пастор. Опомнись, сын мой! Ведь бог — создатель всего и вся. В его власти сама наша жизнь. Не гневи Господа и положись на его промысел.

Генрих. И вы говорите мне об этом? Мне?! Выходит, в том, что не стало моих родителей, заключается промысел божий?

Пастор. Сын мой,  нам не дано знать, в чем заключается воля господня. Мы должны смиренно принимать ее, какой бы несправедливой, на первый взгляд, она нам не казалась. Да, на твою долю выпали тяжелые испытания. Но тебе необходимо выстоять. Только бесконечная вера в Господа спасет тебя. Облегчи свою душу, откройся. И Создатель услышит тебя.

Генрих (презрительно кривя губы). Я не верю вам, потому что никакого бога нет! Всю эту чушь придумали церковники, чтобы влезать людям в души и управлять ими по своему желанию!

На лице пастора появляется выражение неподдельного испуга. Он отказывается верить тому, что слышит подобные речи от столь юного существа. Он пытается остановить Генриха, но мальчик продолжает, не обращая внимания на протестующие жесты святого отца.

Генрих. Да, да, никакого бога нет. А если и есть, то он жесток и коварен, коль делает так, что люди превращаются в трусов, скотов и убийц. Или же он слишком слаб, потому что все живут так, как им хочется. Это только с виду все такие благочестивые, а, на самом деле, все плевать хотели и на бога и друг на друга. Те, кто мне был дорог, ушли из жизни, причем по своей собственной воле ушли, или уехали — неважно — сгинули, одним словом. И никто не подумал при этом — а каково будет мне? Они просто предали меня! Так что больше никогда и никому  я не раскрою свою душу, и поэтому мне никто уже не сможет причинить боль! А жить я буду так, как угодно будет мне, а не вашему богу или кому-либо еще! До всех до вас мне больше нет никакого дела! Вот моя последняя исповедь, святой отец!

И торжествующе взглянув на онемевшего от ужаса пастора, Генрих покидает библиотеку.

 

Далее в памяти Генриха всплывает эпизод, когда он, уже будучи курсантом мюнхенского военного училища и являясь членом НСДАП, участвует в разгоне демонстрации оппозиционеров. Неподалеку идет митинг собратьев по партии. Выступает сам Адольф Гитлер, еще только будущий фюрер Германии. На его глазах Генрих вырывает знамя у врагов и кладет к ногам кумира. Этот поступок производит на Гитлера неизгладимое впечатление.

Позже, в кафе «Хека» на приеме, устроенном в честь его приезда, фюрер, увидев Генриха, охранявшего вход в кафе, останавливается и с умилением взирает на него. У него даже наворачиваются слезы на глазах. И он изрекает:

— Вот будущее нашей великой Родины, гордость арийской нации! Настоящий элитный экземпляр нордической расы! Вот таким парням, как этот, по плечу идея сверхчеловека. Для таких парней она и создавалась!

Потом Генрих вспоминает церемонию награждения его, а также еще доброго десятка героев штурма Эль-Аламейна Рыцарским Крестом. Торжественность момента усиливает военный оркестр, исполняющий марш «Да здравствует Германия!». Лицо Генриха еще хранит глубокий африканский загар. Рука его на перевязи. Он не совсем оправился от полученных в бою ран, но безмерно счастлив и горд.

 

Нежданный экскурс в прошлое прерывается.

Манфред. Очнись, приятель! Покорные рабыни ждут своих повелителей.

Оказывается, Генрих задремал, не заметив этого. Из автомобильного динамика доносится бравурная музыка. Генрих выключает радио, и офицеры направляются к зданию станции.

Итак, они внутри. Девушки выстроены в шеренгу по периметру огромного помещения. Угрюмые, замкнутые лица, уродливые одежды, немыслимые шапки и платки. У Генриха мелькает опасение, что он не сможет найти ту, что лежала в свете фар его автомобиля  полчаса назад. Он говорит несколько слов Манфреду, тот обращается к начальнику конвоя, и начальник на ломаном русском языке приказывает снять головные уборы. Сумрачные своды старого здания словно озаряются сиянием русых, пепельных и рыжих волос.

Генрих идет вдоль шеренги. К счастью, темноволосых девушек мало. Он останавливается около каждой брюнетки, внимательно разглядывает «экземпляр» и идет дальше. Наконец, он увидел ее. Невысокая, хрупкая девушка стоит, низко опустив голову. Длинные черные волосы свисают вдоль спины и плеч, скрывая лицо. Генрих останавливается напротив. Заложив руки за спину, он рассматривает макушку этого бестелесного существа, и ждет, когда два карих глаза распахнутся к нему навстречу с мольбой и надеждой.

Анна стоит, зажмурившись, с трудом сохраняя равновесие. От слабости и голода у нее кружится голова, пол пляшет перед глазами, и кажется, что она по-прежнему трясется в промозглой теплушке. Вдруг она почувствовала, что перед ней кто-то остановился. Сначала она видит только широко расставленные ноги в щегольских сапогах. Медленно поднимая голову она убеждается, что перед ней — офицер, к тому же важная персона. Взгляд ее задерживается на широкой груди, где красуются какие-то награды. Потом она осмеливается посмотреть ему в лицо. Для этого ей приходится запрокинуть голову. Она видит выдвинутый вперед подбородок, губы, застывшие в презрительно-самодовольной ухмылке и холодные светло-серые глаза, которые, почудилось, прожгли ее насквозь ледяным огнем. Девушка, похолодев от страха, опускает голову. Рядом возникает Манфред.

Манфред. Еврейка? Еврейка?

Начальник охраны, взяв у девушки паспорт, читает:

— Анна Седых, 16 лет, украинка.

Манфред, сразу успокоившись, пошел дальше, бесцеремонно рассматривая и ощупывая понравившихся ему девушек. Двух дебелых блондинок он уже перепоручил заботам лазаретного фельдфебеля. Оглянувшись, он замечает, что Генрих все еще стоит в молчании перед черноволосой худышкой.

Затем, резко повернувшись и не глядя ни на кого, Генрих выходит.

Манфред. В госпиталь ее!

 

Все дежурство Генриха неотвязно преследует воспоминание о посещении сортировочной станции. Эти волосы, рассыпавшиеся по снегу, глаза, взглянувшие на него исподлобья... Нет, это не было лицо Ребекки. На него взирало бледное личико ангела с росписи собора святого Якоба в Мюнхене. Прозрачные голубые глаза посмотрели на него бесстрастно, без всякого выражения, как на пустое место.

 

На следующий день после полудня. Генрих входит в приемную комендатуры. Манфред ждет его, чтобы сдать дежурство. Он игриво улыбается.

Манфред. Никогда не думал, что ты столь оригинален в своих пристрастиях.

Генрих. Где ее можно найти?

Манфред. О! Это так серьезно? Но ты забываешь, что старина Манфред — настоящий друг. Он вовремя позаботился о твоей крошке и поместил ее куда следует.

Генрих. Где она?

Манфред. В Центральном госпитале. Сгорает от нетерпения: когда же белокурый викинг засвидетельствует ей свое почтение.

Генрих. Кончай трепаться.

Манфред. О! Как ты груб! А ведь должен быть мне благодарен. Ну да ладно! Ты здесь до вечера? Жду тебя в 22-00 в госпитале. Да, не забудь прихватить букет роз и одеть смокинг!

 

Необычное напряжение овладело Генрихом. Он еле дождался окончания службы и ровно в 22-30 появился в госпитале. Манфред был уже там. Знакомый фельдфебель провел Генриха в блок персонала и оставил перед дверью с надписью: «автоклавная». Сердце Генриха учащенно билось. «Да я волнуюсь!» — удивился он.

Он входит в комнату. Никаких автоклавов там нет, а только кровать, несколько стульев и стол посередине. Прислонившись к столу, спиной к двери стоит Анна. Вздрогнув, она оборачивается. Генрих снимает фуражку, шинель и подходит к ней. Она застыла, опустив голову и вцепившись пальцами в край стола. Генрих приподнимает ее лицо за подбородок. На него смотрят глаза человека, готового ко всему. В них нет ни вражды, ни покорности. Генрих обескуражен. Он, привыкший к чувству собственного превосходства над окружающими, встречен с таким бесстрашием, с таким холодным отчуждением и кем? Этим беспомощным лягушонком!

И перед ним живо всплывает детское воспоминание.

 

Вечер. Ландсберг. Генрих, совсем еще маленький мальчик, слышит, как в родительской спальне, расположенной прямо над его комнатой, разыгрывается скандал. Генрих раскрывает окно, высовывается. Мимо него проносится букет роз, принесенный отцом из оранжереи для жены. Одна роза попала в декоративный бассейн.

Ночью ударил мороз — был конец ноября. А утром Генрих находит прекрасный цветок под слоем льда. Не медля ни минуты, он перелезает через бортик и, ломая ногти и раня пальцы, извлекает розу на свет. Появляется его мать и за ухо вытаскивает сына из бассейна.

Вечером он благоговейно вынимает свое сокровище из-под подушки и видит, что растение завяло и почернело. Он смотрит на свои израненные руки и на изуродованный смертью цветок. Бросив его на пол, он топчет его ногами.

 

И вот теперь он почувствовал острую необходимость сломать эту ледяную оболочку неприступности, насладиться своим могуществом, увидев, как это бесстрастное существо превращается в жалкий комок слез и страха.

Он опрокидывает Анну на стол, разрывая то, что с большой натяжкой можно назвать женским бельем. Девушка не сопротивляется. Перед тем, как войти в это хрупкое, почти бесплотное тело, он еще раз смотрит ей в лицо. Веки ее сомкнуты, губы плотно сжаты. И ничего кроме отвращения! А затем — гримаса боли и снова — высокомерная отрешенность. Ни страха, ни слез Генрих не увидел.

А потом она, не оглянувшись, выходит. Генрих растерянно смотрит ей вслед. Переводит взгляд на красное пятно на скатерти. «Можно подумать, ее каждый день лишают девственности», тихо говорит он сам себе.

Генрих идет по коридору, спускается по лестнице, снова идет по коридору, кое-где ему встречаются больные. Они предупредительно расступаются, те, кто может, отдают ему честь. Но Генрих не отвечает на приветствия. Из какой-то комнаты доносится женский смех. Потом оттуда выпархивает молоденькая санитарка. Дверь остается приоткрытой, Генрих замечает там Манфреда, тискающего еще одну из своих подопечных. Генрих, не останавливаясь, проходит мимо.

Манфред (вслед ему). Генрих, Генрих, куда же ты?

Генрих (полуобернувшись, сквозь зубы). Извини, друг, эти забавы не для меня.

 

Несколько дней проходят в невероятной суете. Генрих очень занят по службе. Единственный свободный вечер — Рождество — Генрих провел вместе с Манфредом в офицерском клубе, где изрядно напился.

Проснувшись наутро, долго не может понять, где он находится. Затем понимает, что он не один. Рядом спина какой-то женщины. Лица ее не видно. Только длинные волосы темнеют на белой подушке. Генрих прикрывает глаза. И вот эти волосы он уже видит на снегу в свете фар. Голова медленно поворачивается, и на него смотрит Ребекка. Потом лицо это неуловимо меняется, приобретая черты русской гордячки. И Генрих уже не может  понять — Ребекка это или Анна. Повинуясь безотчетному порыву, Генрих привстает и, грубо схватив женщину за плечо, разворачивает ее к себе.

Увы, это не Ребекка и не Анна, а вообще неизвестно кто. Не сказав ни слова, Генрих встает и быстро одевается. Женщина берет его за руку, пытаясь удержать, но он небрежно отмахивается от нее и сломя голову мчится на работу.

 

Там, у себя в кабинете он обнаруживает Манфреда. Вид у него не менее помятый, чем у Генриха. Он добродушно ухмыляется.

Манфред. Для полного счастья нам только осталось навестить своих куколок в госпитале. Не так ли?

Генрих. Да. Сегодня же.

Манфред даже подпрыгнул на своем стуле.

Манфред. Я ж пошутил. Мне б отоспаться! Какие там, к черту девочки!

Генрих. А мне в самый раз!

Манфред (восхищенно). Ну ты даешь!

И Генрих стал приезжать в госпиталь каждый день, выкраивая иногда даже по полчаса. И каждый раз повторялась одна и та же сцена. И каждый раз он натыкался на равнодушное оцепенение, в котором усматривал вызов и презрение по отношению к себе.

 

Однажды, оказавшись в госпитале в обеденное время и проходя в автоклавную, Генрих заметил, как в комнатушке, выходящей на лестничную площадку, «русские куколки» с жадностью поглощали отвратного вида похлебку. Анна же кусочком хлеба старательно обтирала края опустевшей миски.

 

На следующий вечер. Автоклавная. Анна, оправив юбку, направляется к двери. Удержав ее за руку, Генрих вручает ей увесистый пакет. Анна вопросительно смотрит на него. (Она по-прежнему не разговаривает с ним. Генрих даже не знает, какой у нее голос.) Он разворачивает пакет. Там — белый хлеб, сахар, сливочное масло, банка тушенки и три больших красных яблока. Девушка замирает, не в силах отвести глаз от этих сокровищ. Непроизвольно она сглатывает слюну. Генрих ликует про себя: «Наконец-то она сломается!» Он даже начинает предчувствовать подступающее разочарование, которое поставит точку в этой столь нелепой главе его жизни.

Он подходит к окну. Снимает со спинки стула шинель и медленно надевает ее. Услышав звук закрываемой двери, он оборачивается. Комната пуста. На столе нетронутым лежит пакет с продуктами.

Генрих выходит в коридор и натыкается на двух «ходячих» больных. Они смотрят вслед удаляющейся Анне. Выражение их лиц не понравилось Генриху, но он очень зол, чтобы акцентировать на этом свое внимание. Он спускается во двор, садится в машину и едет домой.

Он взбешен. Он знал множество женщин, но, при этом, никогда не влюблялся. Ему не надо было добиваться их — большинство из них сами вешались ему на шею. Он не понимал садистов и сам не был груб с женщинами. Он просто брал от женщины все, что ему нужно, и вскоре забывал о ее существовании. Вряд ли даже он помнил их лица. Белые, черные, красивые и не очень — все они так мало места занимали в его жизни. Он привык видеть женские лица, искаженные страстью, похотью или же страхом — чем угодно, но никак не презрением. Генрих по праву считал себя бесспорным арием, не ведающим сомнений. Он всегда контролировал себя, гордясь тем, что никогда не позволял эмоциям захлестнуть себя. И, в конце концов, он привык к сознанию собственной исключительности.

И вдруг эта, невесть откуда свалившаяся, девчонка, это ничтожество, само существование которой целиком и полностью зависит от его, Генриха, воли. «Зачем она мне?» — снова и снова задавал он себе вопрос. Ведь даже нормального сексуального удовлетворения он не получал при встречах с ней. И ведь это он испытывал эмоции, а не она. Оказывается, ему необходимо утвердить свою власть над нею. И главное, чтобы она эту власть признала. И Генрих пришел к мысли, что пока это не произойдет, он не сможет выкинуть ее из головы.

Тут он вспомнил про двух солдат, которых чуть было не сбил, выходя из автоклавной. На большой скорости он круто разворачивает машину и мчится назад.

 

Предчувствия не обманули его. Во дворе госпиталя суета. Фельдфебель, то и дело задирая голову вверх, что-то кричит. Санитары, связав несколько одеял, растянули их так, как пожарные растягивают большой полог при спасении людей из горящего дома. На перилах веранды третьего этажа, едва держась за колонну, стоит Анна.

Увидев Генриха, фельдфебель подбегает к нему и, заикаясь от страха, начинает объяснять:

— Двое больных затащили ее в палату, но она вырвалась и стоит на балконе уже целых пятнадцать минут. Санитары не могут войти, так как она непременно прыгнет и разобьется. А ведь я обещал господину капитану фон Талштадту, что волос с ее головы не упадет...

Генрих резко отстраняет его, да так, что бедный служака едва удерживается на ногах, и бросается на четвертый этаж. Ворвавшись в какую-то палату, он сбрасывает на пол шинель и, схватив с неподвижных тел простыни, связывает их между собой. Затем одним концом обвязывает себя вокруг пояса, а другой конец прикрепляет к ограждению и перелезает через него как раз над тем  местом, где находится девушка. А потом он прыгает вперед и вниз, налету обхватив ее ногами.

Они оказываются на полу веранды. Анна, ударившись головой при падении, теряет сознание.

По дороге Анна приходит в себя, удивленно смотрит на Генриха. И снова равнодушная маска сковывает ее лицо.

 

Они подъезжают к дому, шикарному особняку прошлого века, расположенному на Людвигштрассе. Дверь отворяет пожилая женщина — домоправительница Марта. Она принимает у хозяина шинель и фуражку и, повернувшись к Анне, недоуменно взирает на нее. Из глубины комнат слышится женский голос:

— Генрих, ну наконец-то! А я было решила, что ты забыл про мой праздник.

Двери прихожей распахивается, и графиня Эвелина фон Далау собственной персоной обрисовывается в дверном проеме. Несомненно, эта женщина способна потрясти любое воображение. Высокая, статная, с великолепными формами она, как и брат, представляет собою живой монумент подлинной арийской красоте. Такие же, как у Генриха, чудесные светлые волосы, серые бесстрастные глаза, резко очерченный чувственный рот, надменно вздернутые брови. Они очень похожи — брат и сестра фон Далау.

Эвелина. А ведь у меня сегодня День рожденья... (Она не успевает закончить фразу. Глаза ее сначала округляются, а потом сужаются в крохотные щелки.) А это еще что такое? — шипит она, указуя длинным холеным пальцем на завернутую в грубое солдатское одеяло тщедушную фигурку, столь дикую и неуместную в атмосфере роскоши графского дома.

Генрих. Ты давно хотела горничную. Вот она. Ее зовут Анна.

Эвелина. В каком концлагере ты откопал этого заморыша? Ведь она утюг от стола оторвать не сможет! (Повнимательнее присмотревшись к девушке, взрывается негодующим воплем.) Да к тому же она еще и еврейка!

Генрих. Она не еврейка, успокойся. (Достает из кармана небольшую коробочку, раскрывает ее и протягивает сестре.) Это тебе. (На красном бархате подкладки сверкает бриллиантовое колье.) Марта, накорми ее (неуловимый поворот головы в сторону Анны) и дай что-нибудь из одежды. Жить она будет в гувернерской.

На лице сестры он замечает ехидную улыбку.

Эвелина. Спасибо за подарок. Себя, я вижу, ты тоже не забыл!

Генрих, ничего не ответив, выходит. Сестра в величественном негодовании следует за ним.

 

Марта ведет новоиспеченную горничную через весь дом в ее комнату. Раньше, когда Генрих был еще ребенком, там жил его гувернер. Это небольшое помещение располагается рядом со спальней Генриха и имеет с ней общую гардеробную и ванную.

Марта заводит девушку в ванную, пускает воду, жестами показывает, что надо делать. Анна снимает с себя одеяло, расстилает его на полу и, сложив в него всю свою одежду, связывает его узлом. На шее у нее остается висеть какая-то плоская тряпичная сумочка. Марта протягивает руку за ней, но девушка тут же отстраняется, прикрыв ее руками.

Марта. Ну ладно, ладно, положи это на подоконник и быстро лезь в воду.

Анна начинает осторожно забираться в ванну. На худой спине отчетливо проступают ребра и позвоночник. Эта девушка, почти еще ребенок, была крайне истощена. Сердце Марты дрогнуло. Она поспешно выходит, прихватив узел, но быстро возвращается назад, неся в руках одежду, давно ожидавшую свою хозяйку: горничные-немки не задерживались у них в доме — слишком крута характером была Эвелина. Поэтому она и просила Генриха подыскать прислугу из славян. Но брат никогда особенно не спешил выполнять ее капризы.

Затем Марта привела девушку на кухню и дала ей поесть. Она украдкой наблюдала, как Анна с жадностью набросилась на пищу, но вскоре отодвинула тарелку  — много еды у нее не помещалось в желудке. Затем глаза девушки стали слипаться. И когда Марта подошла к ней, чтобы помочь встать,  Анна доверчиво прижалась к ее руке. Сердце старой девы, суровой немногословной Марты, затрепетало снова. Никто и никогда не дарил ей нежность или хотя бы благодарность. Так, в лице этой пожилой одинокой женщины, Анна неожиданно приобрела себе верного союзника.

Потом Марта заботливо уложила девушку в постель и ушла прислуживать господам. Несмотря на торжественность события — Эвелине исполнялось тридцать лет — гостей в доме не было. Эва хандрила уже несколько месяцев подряд, практически не появлялась на людях и не принимала у себя ни подруг, ни поклонников.

 

Гувернерская. Анна, засыпая, слышит шаги за дверью — Генрих направляется в столовую. Неожиданно дверь ее комнаты отворяется. Анна видит Генриха, а рядом с ним огромную немецкую овчарку. Пес грозно зарычал, оскалив зубы, и подался корпусом внутрь комнаты.

Генрих. Хельд, сидеть! (Анне) Ему не понравится, если ты снова вздумаешь бродить по балконам. (Уходит.)

Пес садится на задние лапы, вперив немигающий взгляд на Анну. А она, в свою очередь, не сводит восхищенных глаз с собаки.

Анна. Какой ты красивый! Иди сюда, ну, иди же!

Непривычная речь, незнакомые интонации. Так с Хельдом никто не разговаривал. Пес озадаченно высунул язык, наклонил голову в одну сторону, потом в другую. Теплая волна исходила от этого странного существа, которое и не думало его бояться. И Хельду захотелось окунуться в этот поток целиком. Он лег на пол, вытянув передние лапы, закрыл глаза, спрятал в лапах нос. Потом приоткрыл один глаз, другой, и подполз ближе.

Анна со слабой улыбкой наблюдает за ним. Ей очень хочется погладить собаку. А Хельд незаметно, как ему кажется, приближается к девушке.

Так у Анны появился еще один друг в этом чужом огромном доме.

Поужинав и отправляясь на службу, Генрих заглянул в гувернерскую. Девушка уже крепко спит. Рука ее свесилась с кровати и  покоится на холке пса. Заметив хозяина, Хельд сконфужено прижимает уши и уползает под кровать.

 

На следующее утро. Вернувшись с дежурства, он нашел девушку по-прежнему крепко спящей. Не раздеваясь и даже не сняв сапоги, он набросился на нее. Он жадно мял эту детскую плоть, внедряясь в нее снова и снова. Тщетно пытался услышать он хоть какой-нибудь звук или стон. Его воспринимали со смиренной стойкостью, как стихийное бедствие, как неизбежное зло. Желание в нем перерастало в ярость, ярость — в досаду. Наконец, опустошенный и злой, он ушел к себе.

Анна, одевшись, идет на кухню. Ее трясет от слабости. Там она видит Марту, которая сидит, выпрямившись, словно проглотив кол, являя собой олицетворенную картину немого осуждения. Но увидев девушку, она тут же меняется: лицо ее разглаживается, взгляд смягчается. Она усаживает Анну за стол и принимается кормить ее. Видно, что Марте нравится это занятие. Анна ест, с трудом скрывая жадность и нетерпение. Потом она сидит некоторое время согнувшись. Когда боль в животе утихает, она делает глубокий вдох и выпрямляется. Взгляд ее с интересом изучает убранство помещения. Погладив смущенную Марту по руке, она благодарно заглядывает ей в глаза.

Марта (умиленно). Ну чисто ангел!

Анна попыталась было мыть посуду, но Марта замахала руками, оттесняя ее от мойки, и велела идти отдыхать.

 

Постепенно Анна стала приходить в себя, набираться сил. Она начала помогать Марте в работе по дому. А Генрих, ко всеобщему удивлению, стал проводить дома каждый свободный от работы вечер. Поужинав, он сразу  шел в комнату Анны. Он ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, покидая ее, он давал себе зарок, что больше не будет давать волю своим чувствам, что уж если так случилось, что эта девочка стала ему так необходима, то и воспринимать он ее будет как какую-нибудь спальную принадлежность. И, тем не менее, он каждый вечер не мог дождаться той минуты, когда закроет, наконец, за собою дверь заветной спальни. Пирушки с друзьями, свидания с женщинами — все было забыто. Эвелина с острым любопытством наблюдала за этой невероятной метаморфозой.

 

Прошло две недели пребывания Анны в доме графов Далау. Полдень морозного январского дня. Анна прибирает в спальне Эвелины. Хозяйка неожиданно появляется на пороге комнаты.

Эвелина. Убирайся! (Анна не успевает выйти.) А ну-ка, вернись! (Эва стоит посреди комнаты с пустой коробочкой из-под сережек.) Ах ты, мерзавка, немедленно покажи, где ты их спрятала?

На шум прибегает Марта и испуганно наблюдает, как Эвелина выворачивает карманы анниной юбки.

Эвелина. Может быть, ты во рту их держишь? Открой рот, тебе говорят!

Анна открывает рот, и Эвелина со всей силы бьет ее по лицу. Девушка падает. Охнув, Марта бросается поднимать ее.

Эвелина. А ты, старая корова, будешь еще защищать эту дрянь?!

Марта, поджав губы и опустив глаза, отходит в сторону.

Эвелина (Анне). Раздевайся!

Анна снимает с себя все и, переступив через горку одежды, выпрямляется, глядя прямо перед собой. Эва обходит вокруг девушки, откровенно рассматривая ее и брезгливо улыбаясь.

Эвелина. И что только нашел в ней мой братец? Не понимаю. Да он просто извращенец!

И словно сразу потеряв интерес к происходящему, Эва подходит к трюмо и, взяв расческу, проводит ею по волосам. В локонах ее вспыхивает драгоценный камень.

Марта. Смею заметить, фройлен, серьги, которые вы ищете — у вас в ушах.

Эвелина (небрежно). Действительно! (Внимательно изучает свое отражение в зеркале.) Ступайте. Марта, через полчаса подай мне кофе!

 

Спустя неделю. По делам службы Генрих должен был ехать в Берлин, но поездка внезапно отменилась, и он приехал домой. Он не удивился, что ни Марта, ни Ганс — пожилой австриец, служивший у них в доме столько, сколько Генрих помнил себя — не встречают его: сегодня к обеду его не ждали. Однако его встревожило то обстоятельство, что, пройдя через весь дом, он не обнаружил никого, кроме Эвы, которая, сидя в большой гостиной, курила и слушала пластинку с «Битвой богов» Вагнера. Она сделала вид, что не заметила брата.

Генрих выключает патефон.

Генрих. Где они?

Эвелина. Кто «они»?  Марта? Ганс? Или наш милый песик? О, и как я сразу не догадалась! Ну конечно же — Тристан ищет свою Изольду. (После длинной паузы, нарочито серьезным тоном) Приходили из гестапо и забрали ее... на конкурс красоты «Мисс Дахау». (Звонко смеется.)

Генрих. Прекрати! Где она?

Эвелина. Бомбят все чаще. Думаю, что скоро нам предстоит перебраться  в подвал навсегда. Поэтому я приказала им навести там полный порядок. И заметь, они прекрасно чувствуют себя вместе. Все души не чают в твоей Джульетте. А Хельд просто ходит за ней по пятам... У него теперь она хозяйка, а не ты! Просто удивительно — как сильна тяга к консолидации у низкоорганизованных существ! (Опять пауза.) Но это все объяснимые вещи. Не могу понять одного — как это ничтожество смогло окрутить тебя? Тебя?!

Генрих стискивает зубы, желваки проступают на скулах. Он выходит, ничего не ответив.

 

Вечер того же дня. Поздно. Генрих возвращается домой. Он сильно пьян. С шумом и грохотом он вламывается в комнату к Анне и, нашарив выключатель, зажигает свет. Мутные от алкоголя и злобы глаза впиваются в девушку. От испуга ее словно вдавило в спинку кровати. Хельд предостерегающе зарычал.

Генрих. Пошел вон!

Пес не двинулся с места, шерсть на его холке стала дыбом. Генрих на нетвердых ногах подходит ближе и, пнув собаку ногой в бок, падает на постель рядом с Анной. И тут же Хельд бросился на Генриха, вонзив зубы в его руку.

Генрих. Ах ты, падаль! На хозяина!

Свободной рукой Генрих выхватывает пистолет из кобуры и, приставив дуло ко лбу собаки, нажимает на курок. Раздается выстрел. Хельд падает замертво. Анна пронзительно кричит. Крик перерастает в рыдания.

Анна (на чистом немецком языке). Ты! Ты — зверь! Ты — настоящий зверь!

Генрих, мгновенно протрезвевший, стоит над мертвым псом. В комнату заглядывает насмерть перепуганная Марта.

Генрих (Марте). Позови Ганса, пусть уберет.

Он направляется в буфетную — выпить коньяку. В дверях сталкивается с сестрой.

Эвелина (злобным шепотом). Не в того выстрелил!

 

На следующий день Генрих допоздна пробыл на службе и домой попал уже заполночь. В доме все спали.

На полу в ванной он обнаруживает несколько капель крови и, встревоженный, направляется в комнату к Анне. Она без сознания. Лоб горит, глаза полуоткрыты. Она что-то шепчет на своем языке. Генрих откидывает одеяло: простыня и рубашка — в крови. Он зовет Марту, которая, увидев свою любимицу в таком состоянии, начинает плакать. Сквозь слезы она рассказывает, что девочка очень расстроилась из-за Хельда, не выходила из комнаты целый день и просила, чтобы ее оставили в покое.

Генрих (с горечью). Она опять хотела в покое умереть. Марта, что делать?

Марта. Нам может помочь только фройлен Эва, герр Генрих.

Генрих. Пожалуй, ты права.

Генрих уходит за Эвелиной. Через минуту возвращается, садится на стул. Марта, всхлипывая, присаживается на другой. Графиня изрядно заставила их подождать себя. Наконец, она появляется, подобная злой фурии.

Эвелина. Неужели из-за этой твари меня следовало поднимать среди ночи?!

Генрих молча приподнимает одеяло. Нижняя губа Эвы брезгливо оттопыривается.

Эвелина. Да у нее выкидыш!

Генрих. Выкидыш?

Эвелина. Да, да, самый обыкновенный выкидыш.

Генрих. Я не знал, что она беременна.

Эвелина (ерничая). Ах, бедный мальчик до сих пор не знал, не ведал, откуда берутся дети. Наконец-то ему открылась тайна: что бывает с маленькими девочками, когда их трахают взрослые дяди!

Генрих. Я не предполагал, что...

Эвелина. («приходит на помощь»). Что это недоразумение, это недоразвитое существо способно вообще зачать? Да от такого жеребца, как ты, может забеременеть даже египетская мумия!

Генрих. Эва, прошу тебя, помоги. Ведь у тебя есть врач — доктор Хольст.

Эвелина. Что такое? Ты меня просишь? Это что-то новенькое. И, главное — о ком?!  Ты, я вижу, совсем спятил. (Направляется к двери, но, не дойдя, останавливается и бросает через плечо.) Ладно, будь по-твоему. В отличие от кое-кого я всегда плачу за удовольствия.

Генрих. Какое удовольствие ты видишь в этом? (Кивает в сторону Анны.)

Эвелина. Удовольствие видеть тебя таким жалким и таким зависимым от меня. Хотя бы ненадолго.

 

Вскоре Ганс привез доктора Хольста. Это пожилой человек с добрым усталым лицом. Пастору Хольсту он приходится родным братом.

Генриху показалось, что прошла целая вечность, пока, наконец, доктор не вышел от Анны.

Доктор. У девушки, действительно, был выкидыш, и возникла опасность развития сепсиса. Но теперь заражения можно не опасаться. Проблема в другом: она очень слаба, истощена и, к тому же, потеряла много крови — ей необходимо переливание. В общем, больную надо госпитализировать.

Генрих. Это невозможно: она — русская.

Брови доктора поползли вверх. Он внимательно всмотрелся в Генриха и все понял. Доктор был стар и мудр.

Доктор. Тогда нужно влить кровь сейчас, хотя бы граммов 300.

Генрих. Я согласен, возьмите сколько надо — у меня первая группа.

Эва, стоящая в глубине эркера, расхохоталась.

Эвелина. Ну что вы, доктор, разве можно совместить кровь истинного арийца и второсортной плебейки? Она даже плоть его выносить не смогла!

Доктор, опешив, в замешательстве перевел взгляд с Эвелины  на Генриха. Ему, показалось, что этот великан готов разорвать сестру на части. Взяв Генриха под руку, он поторопился увести его к больной.

Когда Генрих вышел проводить доктора, Эвелина находилась на прежнем месте. В темноте гостиной они не замечают ее. Доктор приостанавливается.

Доктор (доверительно заглядывая Генриху в лицо). Граф, как врач, я вам обязан сказать: этой девушке, пока она не окрепнет, вести половую жизнь противопоказано, тем более — беременеть, и уж ни в коем случае нельзя рожать — это ее убьет. Последние годы у нее были, очевидно, очень тяжелыми, поэтому в физическом развитии она явно отстает. Ей необходимы усиленное питание и покой. Вы понимаете,  ч т о  я имею ввиду?

Генрих. И сколько должен длиться этот  п о к о й?

Доктор. Полтора-два месяца минимум.

Генрих. Почему так долго?

Доктор. Простите, граф, это очень деликатный вопрос, и, наверное, его даже не стоит обсуждать.

Генрих. Стоит. Будьте откровенны.

Доктор. Коль вы настаиваете... Видите ли, мне не понравилось состояние того, что я увидел. Такое бывает или при несоответствии физических размеров органов партнеров, или при грубом обращении с женщиной, или при ее нежелании участвовать в совокуплении. Или при всем этом одновременно.

Воцарилась долгая пауза. К ужасу своему Генрих почувствовал, что краснеет. Доктор начал неловко пятиться назад, с тревогой думая о том, что эта история может закончиться для него плачевно: вряд ли офицер вермахта оставит в живых свидетеля порочащей его связи.

В прихожей Генрих щедро расплатился с доктором.

Генрих. Если будете молчать, за жизнь свою можете не волноваться.

Доктор согласно закивал головой и поспешил покинуть этот дом.

 

Утром Анна приходит в себя, но на все уговоры Марты поесть и принять лекарства, отвечает молчаливым отказом. Вечером Генрих видит, как расстроенная Марта выносит из гувернерской тарелки, к которым девушка так и не прикоснулась.

 

На следующий день он заезжает домой на обед и, пройдя в комнату Анны, кладет на прикроватный столик продолговатую коробочку. В ней — роскошная золотая цепочка с кулоном.

Вечером, вернувшись со службы, Генрих сразу пошел на кухню — выяснить, приняла ли Анна его подарок.

Марта отрицательно качает головой. Коробочка лежит на подносе рядом с нетронутой пищей. Экономка протягивает ее Генриху.

Марта. Не мое дело советы давать господину, но мне кажется, что если герр Генрих сам ее попросит, она послушается его и станет кушать. Только надо с ней ласково поговорить. Ведь она еще совсем ребенок.

И испугавшись своей смелости, Марта смолкает, не закончив тирады.

 

На следующий день. Гувернерская. Анна лежит, вслушиваясь, как жизнь медленно, словно нехотя, уходит из нее.

Внезапно ее внимание привлекает какой-то странный звук. Анна поворачивается и видит посреди комнаты... щенка. Он нетвердо стоит на толстых лапах, таращась по сторонам и тихо повизгивая. Анна с трудом поднялась и направилась к щенку. А он, в свою очередь, заметив единственный живой предмет в этом незнакомом и потому враждебном пространстве, заковылял к ней.

За дверной портьерой скрывается Генрих и наблюдает, как два этих беспомощных существа приближаются друг к другу, как Анна, присев, прижимает к себе этот круглый пушистый комочек, и как щенок, счастливый и благодарный, лизнув свою замечательную находку в лицо, начинает бестолково тыкаться в шею девушки своим холодным мокрым носом.

У Генриха как-то остро и незнакомо защемило в груди. Ему нестерпимо захотелось оказаться на месте этого щенка-несмышленыша, или еще каким-то чудесным образом окунуться в этот недосягаемый для него мир. Его мощное, неутомимое тело оказалось вдруг нелепой оболочкой, непреодолимой помехой. Стальная воля, железные нервы, холодный рассудок все то, чем он привык гордиться, и что вызывало завистливое восхищение у окружающих, все обесценилось в один миг.

Он шумно втянул в себя воздух и стал поворачиваться, чтобы уйти, но замер, поймав устремленный на себя взор. Господи! Она улыбалась! Во весь рот, глядя прямо ему в лицо! Генрих медленно вошел в комнату, моля бога, чтобы он уменьшил его, соразмерив с ними.

Анна. Это мне?

Она заговорила! Да, к тому же, на его языке!

Генрих. Да.

Анна. Ты не убьешь его?

Генрих. Нет.

Щенок, уставший барахтаться в ненадежных, слабых руках, падает на пол, напустив при этом небольшую лужицу.

Анна переводит сияющий взгляд на Генриха. Знакомая жесткая маска сползает с его лица, губы несинхронно двигаются, пытаясь растянуться в простую человеческую улыбку. Мышцы лица никак не могут справиться с этой непривычной работой.

А щенок стоит в полной растерянности посреди лужи и обиженно скулит.

Анна снова смотрит на Генриха. Перед ней на коленях сидит огромный взрослый мужчина, а на лице его светится совершенно глупая мальчишечья улыбка. Запрокинув голову, Анна начинает смеяться. Она то смотрит на Генриха, то на щенка — и хохочет, не в силах остановиться. А потом начинает смеяться и Генрих. Сначала это звучит как какое-то дурацкое «гы»-канье, и только потом перерастает в обычный человеческий смех.

Марта тихонько подошла и заглянула в комнату. Увиденное потрясло ее.

Внезапно Анна перестает смеяться.

Анна. Спасибо.

Она пытается встать, но в глазах у нее темнеет и она начинает падать. Генрих подхватывает ее и осторожно укладывает на кровать. Входит  Марта, вытирает лужу. Потом приносит коврик и блюдце с молоком для малыша. Он жадно набрасывается на молоко и, вылакав его все, сворачивается клубочком на своей новой уютной лежанке.

Анна лежит, закрыв глаза. Генрих сидит рядом. Он собирается просить. Именно просить, а не приказывать. Он совершенно забыл, как это делается, и теперь мучительно подбирает слова.

Генрих (словно выдавливая из себя). Я очень прошу тебя поесть и принять лекарства.

Анна. Хорошо.

Марта с подносом словно выросла из-под земли.

 

С этого дня здоровье Анны пошло на поправку. Вскоре она уже снова помогала Марте по дому. Генрих целиком погрузился в работу. Он рано уезжал, а появлялся, когда все уже спали. Он старался не видеть Анну и не думать о ней.

 

Прошел месяц отмеренного доктором срока. Поздний мартовский вечер. Генрих входит в погруженный в темноту и покой дом. Валясь с ног от усталости, он принимает душ, затем ложится в постель. Но сон не идет. Перед его мысленным взором снова и снова возникают ее глаза, ее улыбка. Генрих встает и, крадучись, входит в гувернерскую.

Тяжелые маскировочные шторы закрывают окно. В свете ночника он видит лицо ребенка, спящего безмятежным сном. Волосы разметались по подушке, глаза и губы неплотно прикрыты, щека покоится на сложенных ладонях.

Генрих вдруг впервые осознал, что она, действительно, могла родить ему ребенка. И этот ребенок мог быть такой же девочкой, и уж она-то принадлежала бы ему безраздельно.

Он подходит ближе, наклоняется и проводит ладонью по оттопыренной щеке. Почувствовав прикосновение, девушка зашевелилась, собираясь повернуться на другой бок. И вдруг происходит нечто неожиданное: потершись щекой о его ладонь, она возвращается в прежнее положение. Рука Генриха оказывается в плену этих детских ладошек, теплой щеки и губ, которые почмокав во сне, доверчиво прижимаются к его ладони.

Зарыться в эти волосы, губы, укрыть собою это маленькое беспомощное тело, обволакивая его и проникая в каждую клеточку! Ему показалось, что только теперь он стал понимать — что значит обладать женщиной.

Он стоял, нагнувшись над Анной, чудовищным усилием воли сдерживая себя, чтобы не броситься в этот омут желания. И только мысль, каким станет ее лицо, если она проснется, остановила его. Осторожно высвободив руку, на негнущихся ногах он вышел из комнаты.

 

На следующее утро. Генрих и Эвелина завтракают. Генрих отдает распоряжение, чтобы кофе подавала Анна. Она входит, и Генрих, пораженный, застывает на месте: за месяц, во время которого он намеренно избегал ее, Анна невероятно похорошела. Она слегка округлилась, исчезла бледная синюшность кожи. Теперь в контрасте с роскошными черными волосами кожа ее казалась ослепительно белой, на щеках появился нежный румянец. Под высокими дугами бровей в густых ресницах тонула прозрачная голубизна глаз.

С безмятежным видом она расставляет чашки, разливает густой ароматный напиток. А Генрих не может оторвать взгляда от горделивой шеи, от тонких, совершенной формы пальцев. Как прекрасна и как далека от него она! Анна выходит из столовой, а Генрих все смотрит и смотрит ей вслед.

Эвелина, не скрывая любопытства, наблюдает за этой сценой. Язвительная усмешка кривит ее губы.

Эвелина. Ромео, кофе остынет. А евреечка твоя и впрямь хороша. Да вот только ты ее нисколько не волнуешь... Подумать только! Мой брат — краса и гордость Рейха, предмет неустанного вожделения всей женской половины высшего света — мучается от неразделенной любви к какой-то приблудной девчонке, которая и в грош-то его не ставит!

Генрих. Заткнись, сука! (Выходит.)

Эвелина с воплем: «Скотина!»- швыряет на стол чашку с недопитым кофе.

 

Оставшиеся полдня, проведенные на службе, прошли для Генриха как во сне. Он все делал автоматически. Перед глазами — Анна: вот она спит, вот подает кофе. Прикосновение ее губ жжет руку. Ярость, клокотавшая в нем после стычки с сестрой, понемногу утихла. А взорвался он, потому что Эва была права — он безразличен Анне. Так — пустое место. Сегодня там, в столовой, всем своим существом он почувствовал, какая непреодолимая стена существует между ними. «Заболел я, что ли? Или умом тронулся? Да захоти я — любая баба будет моя. Но почему мне нужна именно она? Почему я ей так противен? Сегодня напьюсь», — решил он.

 

Вечером вместе с Манфредом он приезжает в ресторан «Байерише хоф», где с двумя знакомыми офицерами и неизвестно откуда взявшимися девицами стал основательно накачиваться. Но довольно быстро Генрих вынужден был прерваться: в составе какой-то шумной компании зал ресторана пересекала сама Эрна Ганфштенгль, сестра Эрнста Ганфштенгеля, руководителя заграничного прессагенства НСДАП. «Давненько я ее не видел», — подумал Генрих. Эрна была по-прежнему красива, но очень располнела и изо всех сил старалась это скрыть. И, как прежде, она сохраняла высокомерно-неприступный вид. Генрих усмехнулся про себя, вспомнив, какой костер пылает под этой мнимо-ледяной оболочкой. «Это как раз то, что мне сейчас нужно», — решил он и пошел ей навстречу.

Эрна. Не снится ли мне это! Генрих фон Далау, великий затворник, собственной персоной! (В одно мгновение айсберг растаял, и хищная улыбка обнажила ровный ряд мелких острых зубов.) «Байерише хоф»! Случайная встреча. Как это символично!

Генрих догадался, что Эрна намекает на их знакомство, произошедшее здесь лет пять назад на торжестве по случаю приезда Адольфа Гитлера. Тогда фюрер поднял тост за трех самых красивых женщин Баварии: Хелен Ганфштенгль, Эрну Ганфштенгль и Эвелину фон Далау.

Генрих. Через час я жду тебя в вестибюле. Договорились?

Эрна. Договорились. Через двадцать минут.

Повернувшись, Эрна величественно прошествовала вглубь зала.

 

Генрих и Эрна в машине. Целуя Генриха, Эрна пытается прижаться к нему всем телом.

Эрна. Сегодня у моих пращуров полон дом гостей. Поедем к тебе?

Генрих сворачивает в какой-то темный переулок, выходит из машины, открывает заднюю дверцу.

Генрих. Пересядь сюда.

Эрна. О, теперь я вижу, что ты скучал по своей маленькой Эрне.

Она усаживается на заднее сиденье. И Генрих начинает выпрастывать пышные формы перезрелой красотки из чересчур тесных одежд.

Эрна. О, какой ты нетерпеливый! Но не здесь же!

Генрих. Именно здесь!

Он приподнял ее юбку. На него пахнуло перегретым женским телом. Огромные груди колыхались, распространяя удушливый запах пота, смешанного с ароматом терпких духов. Тошнотный комок подкатывает к его горлу. «Или она и впрямь так отвратительна, или я слишком много выпил», — проносится у него в голове. Он понимает, что расстегивать брюки ему не стоит.

А Эрна уже блаженно закатывает глаза, обхватив его ногами, притягивает к себе и жадным ртом ищет его губы. Генриху нестерпимо захотелось всадить кулак в этот мокрый алчущий рот. Он уже стал сжимать пальцы, но вовремя опомнился. Он снова садится за руль.

Генрих. Оденься! Сейчас отвезу тебя домой. А в следующий раз постарайся продумать нашу встречу до мелочей.

Такого с ним не было никогда! Что? Что она с ним сделала? Сглазила, что ли? Ну ничего — сейчас он возьмет свое сполна. К черту эти две недели!

 

В доме все легли спать. Темно. И только из его ванной доносится шум воды. «Она принимает душ? Прекрасно! Сейчас я вложу в нее всю свою душу», — скаламбурил он, собираясь войти туда. И вдруг услышал, как Анна запела. Высокий чистый голос выводит «Аве Мария». Генрих неслышно входит. Девушка лежит в наполненной до краев ванне и продолжает петь. «Оказывается, у нее прекрасный голос», — изумляется он.

Внезапно, почувствовав на себе взгляд, Анна привстает, но, увидев Генриха, снова погружается в воду, как бы ища в ней спасение. Она не сводит с него перепуганных глаз. Таким свирепым она не видела его никогда. Он стоит какое-то время около Анны, вперив в нее тяжелый взгляд, а потом резко разворачивается на каблуках и направляется в буфетную. По дороге он натыкается на стул и пинком с размаху подбрасывает его в воздух. Он срывает со стола скатерть,  вдребезги разбив при этом тяжелую хрустальную вазу. Все, что попадается ему по пути, летит на пол.

В ванную врывается Эвелина, где встревоженная Анна стоит, кутаясь в огромное махровое полотенце.

Эвелина. Ты что — не дала ему?

Анна. Он сам не захотел.

Эвелина. Ах, вот оно что! Нам, оказывается, жалко девочку! Мы, видите ли, соблюдаем советы врачей! (Теперь уже из спальни Генриха доносятся глухие удары об стену.) Выходит, он еще две недели будет беситься, а я буду вынуждена все это терпеть! Гадина, навязалась на нашу голову!

Эвелина отвешивает Анне хлесткую пощечину и выскакивает из ванной, с силой захлопнув за собой дверь.

Анна. Значит, у меня в запасе еще есть две недели.

 

Но вот прошли и они. Вечер в графском доме. Анна плещется в ванной, радуясь еще одному, спокойно проведенному, дню. Она не слышит, что Генрих приехал со службы, не видит, как он, судорожно заглатывая пищу, наскоро ужинает и проходит в ее комнату. Накинув халат, она входит к себе. На ее кровати, до пояса укрывшись одеялом, полулежит Генрих.

«Ну вот, все начинается снова», — проносится у нее в голове.

Только теперь он не вламывается в ее комнату, как обычно, и не набрасывается на нее, не составляя себе труда даже раздеться. Он обнажен, и он терпеливо ждет ее появления. Губы его плотно сжаты, на виске отчетливо пульсирует вена. Напряженные мышцы застыли огромной бугристой массой. Все тело дышит такой мучительной страстью! Анна застывает на месте, не смея поднять глаз.

Генрих. Сними это.

Анна покорно сбрасывает халат, и впервые он видит ее всю, целиком. Зрелище этой юной прекрасной плоти невыносимо. Застонав, он закрывает глаза. Затем, откинув одеяло, произносит:

— Иди сюда.

Генрих неистовствует. Страдание и  восторг попеременно сменяют друг друга. Но странно — теперь Анне не было больно, как раньше. Генрих бережен с нею и, наверное, даже нежен.

А потом, когда Генрих откинулся на подушки и, как показалось Анне, заснул, она, разглядывая его и убеждаясь, что более совершенное мужское тело трудно представить, силилась понять — что так притягивает этого породистого самца к ней, неопытной девчонке. Представления о любви у нее складывались из книжек и фильмов, когда-то увиденных в детстве, где были нежные клятвы и робкие поцелуи. То, что делал с ней Генрих, она считала извращением, проявлением какого-то психического заболевания. Она, конечно, знала — от чего бывают дети. За последние два года ей приходилось видеть, как фашисты насилуют русских женщин. Но первое должно происходить от любви, а второе — от ненависти, полагала она. А что движет Генрихом? Что заставило его забыть многочисленных любовниц, предпочтя им ее? Почему он, вопреки своему мужскому естеству, сдерживал себя все это время? Только потому, что так велел доктор? Теперь она увидела, чего стоило ему это вынужденное воздержание, к какому колоссальному выплеску энергии оно привело. Присмотревшись повнимательнее, она поняла, что Генрих не спит. Он словно погрузился в тяжкий обморок. Анна вспомнила соседку по московской квартире, умиравшую от рака, нечеловеческие страдания которой на время облегчали наркотические уколы.

«Он действительно болен, — вынесла она вердикт, — я его болезнь, и я его лекарство... Ну что ж? По крайней мере, я хоть кому-то нужна.»

Она попыталась  отодвинуться подальше от Генриха, но он тут же вернул ее в свои объятия. Он обладал ею снова и снова, не в силах до конца утолить свою жажду. Невероятно, но внутреннего сопротивления со стороны Анны он больше не чувствовал.

 

Начало июня. Ландсберг. Генрих и Анна в машине перед замком. Ворота им открывает старый конюх — единственный, кто там остался из многочисленной прежде прислуги.

Генрих ведет девушку в парк. Хельд с веселым лаем мчится впереди них. Потом Генрих долго наблюдает, как резвятся девушка и собака, как Анна собирает васильки и ромашки с запущенных газонов. Затем она скрывается за пышным кустом сирени и начинает плести венок. Генрих обходит куст и остановился перед нею. По выражению его лица она догадывается, что последует за этим. Ее радостная улыбка гаснет, уступив место покорной отчужденности.

А потом Генрих, несмотря на отчаянные протесты девушки, снимает плоский мешочек с ее шеи, с которым она никогда не расстается. Там он находит две многократно сложенные фотографии. На одной из них он узнает Анну в окружении родителей и брата. На другом снимке, более давнем — богатая и, судя по всему, очень знатная семья. Поразительной красоты женщина присутствует на обеих фотографиях.

— Кто эти люди? — последовал вопрос.

И Анне пришлось рассказать ему все — и о своих бабушке и дедушке, грузинских князьях, эмигрировавших после революции в Америку, и о том, как пансион в Петербурге, в котором обучалась ее мать был захвачен латышскими стрелками, и один из них безумно влюбился в грузинскую княжну, взял силой и насильно женил на себе. О том, каким большим начальником в НКВД он стал. О том, каким жестоким он был, как издевался над матерью и братом.

Генрих. Он был такой же зверь, как я?

Анна. Нет, что ты! Гораздо хуже. К тому же звери не бывают жестокими. Просто у них нет воображения. Они не знают, что делают кому-то больно, когда расправляются с добычей. Если б они это представляли, то не смогли б никого съесть и все бы вымерли.

Генрих (иронически улыбнувшись). Спасибо. Теперь я знаю, что ты обо мне думаешь. (Молчит некоторое время. Думает о чем-то.) Наверное, ты права. А что было потом?

Анна. Летом 1940 года родителей арестовали и чуть позже расстреляли как врагов народа... Брат учился в военном училище... Его постигла та же участь.

Генрих. А кто спас тебя?

Анна. Мама. Она словно предвидела, что все будет именно так. За месяц до ареста она отправила меня на каникулы к дальним родственникам нашей домработницы. Так я стала жить на глухом белорусском хуторе у добрых людей под видом их племянницы. В мой последний вечер, проведенный в родительском доме, в Москве, мама дала мне эти фотографии, рассказала, кто она на самом деле, назвала свою подлинную фамилию и велела хранить все это в глубокой тайне.

Генрих. Это она научила тебя немецкому языку?

Анна. Да. Английскому и французскому тоже.

Генрих. Дальше.

Анна. Дальше? Затем была оккупация, голод, холод и страх.

Генрих. Тебе было очень страшно?

Анна. Да. Очень. Мне вообще всегда было страшно. Я до смерти боялась отца. Я боялась людей — мне казалось, они ненавидят меня — ведь я была дочерью душегуба. Потом я стала дочерью врагов народа, и, не дай бог, кто-нибудь проведал об этом. А после я боялась только фашистов. Однажды у нас на хуторе появились каратели: искали партизан. Они подожгли дом и убили моих приемных родителей. Я все это видела — пряталась в копне сена. А потом не выдержала и побежала. Один солдат погнался за мной. Я оказалась у реки. Берег в том месте был высокий. Плавать я не умела. И вот тогда я перестала бояться всего сразу. Наверное, я просто устала это делать. И я прыгнула.

Генрих. Что было потом?

Анна. Не знаю. Мне казалось, что я поднимаюсь высоко-высоко в небо. А сама видела, как мое тело несет река. Потом был какой-то свет, и я увидела маму. Она сказала, что ждет меня, но еще не пришло время, и что мне надо выполнить свое предназначение — спасти чью-то душу. А потом я буду счастлива... Очнулась я на берегу гораздо ниже по течению реки. Жители соседней деревни подобрали меня. Когда наступила зима, молодежь из окрестных сел согнали в районный город и повезли в Германию. И вот теперь я здесь.

Генрих (после длительной паузы). И теперь ты не боишься смерти?

Анна. Не боюсь. Там хорошо. Там меня любят и ждут... Это здесь я никому не нужна (тихо добавляет), разве тебе чуть-чуть.

 

Никогда еще им не приходилось так долго беседовать. Назад они едут молча. Генрих пытается переварить все, что услышал. Ведь все это время он даже не задумывался, откуда взялась эта девочка. Он не представлял, что у нее может быть какое-то прошлое, тем более  т а к о е  прошлое. Только теперь он стал понимать, откуда у нее такая стойкость к невзгодам и столь поразительное бесстрашие. Оказывается, она просто терпеливо ждет своего часа!

Анна вовсе не жалела о том, что выдала Генриху все свои тайны. Почему-то она была уверена, что он не причинит ей зла. Она задремала. На каком-то крутом повороте машину занесло. Девушку качнуло к Генриху, и она так и осталась сидеть, прижавшись к его плечу, сквозь одежду ощущая тепло этого большого сильного тела. Ей стало уютно и легко. Впервые за долгое время она почувствовала себя в полной безопасности, словно большой настоящий друг взял ее под свою защиту.

Внезапно машина останавливается. Раскрыв глаза, Анна видит лицо Генриха: оно будто закаменело. Над верхней губой блестит капелька пота. Стиснув зубы, он смотрит прямо перед собой. Анна, испуганно отстранившись от него, забивается в угол. «Господи, неужели снова?»- с тоской думает она.

Взяв себя в руки, Генрих выходит из машины, закуривает. «Она, действительно, совсем еще ребенок. Ей нужен большой добрый папка, а не такое животное как я,»- приходит он к заключению. Сев в машину, он неожиданно для себя протягивает руку к Анне и, погладив ее по голове, говорит:

— Все нормально, едем дальше.

 

Графский особняк в Мюнхене. День клонится к закату. Эвелина, вернувшись со свидания с одним из своих самых настойчивых кавалеров, входит в спальню. Заметно, что она не в духе. С порога швыряет сумочку на кровать и застывает, пораженная необычным зрелищем: в больших напольных вазах стоят охапки цветущего жасмина, на туалетном столике красуется букет розовых пионов, а трюмо венчают два незатейливых веночка из васильков и ромашек. Комната благоухает, настоящее лето заполнило ее, словно и нет вокруг кошмара, именуемого войной.

— Марта, — зовет она, — кто это сделал?

Грозные нотки в голосе госпожи не предвещают ничего хорошего. Марта начинает что-то лепетать о том, что герр Генрих ездил  в Ландсберг проведать поместье, и там было так много этих цветов, что грех было их не привезти.

Эвелина. Выходит, герр Генрих привез все это?

Марта (упавшим голосом). Нет. Анна.

Эвелина. Пусть сейчас же придет сюда!

Анна входит, и злые глаза Эвелины впиваются в нее.

Эвелина. Отвечай — зачем ты это сделала?

Анна (потупив взгляд). Я думала — вам будет приятно. (Робко поднимает голову и смотрит на Эву. Так смотрят на прекрасную статую, у которой по неосторожности отбили часть тела — руку или нос.) Вы такая красивая и такая несчастная!

Эвелина. Убирайся отсюда!

Голос Эвы прозвучал необычно — гортанно. Она отвернулась к окну.

 

Спальня Генриха. Он спит. Поздний вечер. Часы показывают двенадцатый час. В дверь спальни стучат. Слышится голос Марты:

— Герр Генрих! Прошу прощения, вынуждена вас разбудить — графиня заперлась у себя в комнате и плачет уже целый час. Как бы с ней опять не случился нервный припадок!

(Эвелина была подверженна частым депрессиям, которые неминуемо заканчивались бурными истериками.)

Генрих нехотя встает, одевает брюки, стеганный атласный халат и идет на половину сестры. Из-за двери доносятся глухие рыдания.

Генрих. Открой дверь!

Никакой реакции.

Генрих. Ты хочешь, чтобы я выломал дверь или прострелил замок?

По-прежнему, никакого ответа.

Генрих пошел к себе. Вернулся. В руках у него пистолет. Он взводит курок.

Генрих. Через минуту я буду стрелять.

Ровно через минуту Эвелина впускает брата. Подходит к окну. Раздвинув шторы, прижимается лбом к стеклу.

Генрих. Что случилось?

Эвелина. Ничего не случилось.

Генрих. Ты знаешь, коль я задал вопрос — не уйду, не получив ответа.

Генрих садится в кресло. Ноги он кладет на кофейный столик. Эва резко оборачивается. Лицо ее покрывают красные пятна, глаза распухли от слез.

Эвелина. Ты хочешь знать, что случилось? Да вот что. (Указывает на цветы.)

Генрих. Они не нравятся тебе? Прикажи убрать.

Эвелина. Неужели ты не понимаешь, в чем дело, салдофон несчастный! (Садится, комкая в руках мокрый платок.) Это твоя зазноба принесла их сюда. Она, видите ли, хотела сделать мне приятно. Ангелица небесная! Она и не подозревает, что мне в сто раз было бы приятней, если б вы все сдохли!

Генрих забрасывает ногу на ногу и достает сигарету.

Генрих. Проще будет, если ты сдохнешь сама. (Прикуривает.)

Эвелина. Я всегда знала, что ты ненавидишь меня! (Срывается на визг.) Все, все меня ненавидят! Для вас всех я только паскудная стерва! А ты не задумывался, почему я стала такой? Ведь наш папочка ничего лучше не придумал, как пустить себе пулю в лоб, прихватив с собой на тот свет нашу развратную мать, стоило только ему узнать, что его облапошили, как старого педика. А кто вернул все назад — и деньги, и дома, и заводы? Может быть ты? (Пытаясь успокоиться, закуривает тоже.) Ты прекрасно знаешь, кто все это вернул! Только не догадываешься, чего мне это стоило! И я была такая же чистая и нежная, как она (кивок в сторону двери), с той только разницей, что ее трахает самый шикарный мужик вермахта, а мне приходилось подстилаться под каждую жирную свинью, которая только имела касательство к нашему фамильному добру. Каково мне было? Ты никогда не думал об этом?

Генрих. Я всегда думал, твое личное дело — под кого подстилаться. К тому же ты всегда отличалась экстравагантным вкусом. А вот насчет разницы ошибаешься. Разница состоит не в том, кто трахает тебя, а кто ее. Она жизнь свою потерять не боится, а ты за свое добро готова лечь под кого угодно.

Эвелина. (Задыхаясь от гнева.) За  с в о е  добро! Ах, вот как! А к тебе это добро отношения не имеет?! Ты хотя бы понимаешь, что, не верни я вовремя наше состояние, твои кости давно б уже гнили где-нибудь под Москвой! Кому бы ты был нужен здесь, если б не являлся хозяином и совладельцем чуть ли не половины всех местных военных предприятий? Да ты только и делал всю жизнь, что пользовался теми благами, что она (делает красноречивый жест внизу живота) добывала!

Генрих. Можешь считать, что твой брат в пятнадцать лет стал альфонсом. А надо было стать сутенером. Тогда б мы были в одной упряжке, и ты меня б не упрекала? (Скабрезная ухмылка сползает с лица Генриха, и его тяжелый взгляд упирается в сестру.) Запомни одно: я свое отбарабанил сполна в Африке, и не в России я сейчас не по твоей милости!

Эвелина. О, да, конечно, наш герой снискал себе славу, убивая и насилуя в знойных пустынях Африки! А сейчас такие же ублюдки, как ты, делают то же самое в восточной Европе. Непонятно только — кому это надо? И зачем? Чтобы доказать всему миру, что арийцы — самая великая нация? Что немецкие мужики самые что ни на есть первоклассные в мире? Только неполноценные идиоты могут доказывать это таким способом. Если мужик умен, силен и действительно — мужик — это видно всем, тут и доказывать ничего не надо. Жалкое скопище плебеев, кретинов и импотентов, вот вы кто!

Генрих. Это ты мне?

Эвелина. Считай, что к тебе относится только второе.

Генрих. Да, сегодня твой Шлоссер тебя явно не дотрахал.

Эвелина пропускает это замечание мимо ушей. Нервно затянувшись, она продолжает:

— Истинные арийцы! Высшая раса! Черствость, эгоизм и ненависть друг к другу — вот что прикрывается под этим вздором! Меня тошнит от всего этого. Ты посмотри на нее (опять кивает на дверь), у этого ребенка отобрали все, привезли сюда, чтобы издеваться и глумиться над ней, чтобы  каждый подонок мог делать с ней все, что ему угодно. Да только ничего, понимаешь — н и ч е г о  с ней сделать нельзя! Ее не втопчешь в грязь, сколько не унижай! У нее достоинства и человечности больше, чем у нас всех вместе взятых. Это она, а не мы — аристократка духа.

Генрих. Если не ошибаюсь, подобные мысли тебя раньше не волновали.

Эвелина. Волновали. Только знаешь: с волками жить — по-волчьи выть. Легче живется, когда видишь, что все одним мирром мазаны. А теперь постоянно этот живой укор перед глазами. Я больше не могу это терпеть.

Генрих. Ничего, потерпишь. И все-таки, какая муха тебя укусила?

Отчетливо выговаривая каждое слово, Эвелина произносит:

— Она пожалела меня. Понимаешь? Меня! Сытую матерую суку, от которой ничего, кроме унижений и злобы, не видела. Она! А не ты, мой драгоценный единокровный братец, и ни одна сволочь, с которой я когда-либо спала!

Эва закуривает снова и начинает ходить по комнате, натыкаясь на мебель. Она уже не плачет. Только лихорадочный блеск глаз выдает внутреннее напряжение, охватившее ее. Она видит, что слова ее ничуть не трогают брата. И ей захотелось сделать ему очень больно. Приблизив свое лицо почти вплотную к нему и издевательски гримасничая, она произносит нараспев:

— Ну что ж, иди к своей ненаглядной. Да только знай — твоей она никогда не будет, хоть насмерть ее затрахай! Она просто терпит, снисходит до тебя. Ей тебя, впрочем, как и меня, просто жалко. Понимаешь? Она жалеет нас — как каких-нибудь уродов!

Генрих вскочил, сжал ее плечи своими железными пальцами. Еще немного, и затрещали бы ключицы. Эва закричала от боли. Генрих с силой толкнул ее. Пролетев спиной назад полкомнаты, Эвелина упала на кровать. Генрих вышел, в бешенстве хлопнув дверью.

 

Несколько дней Эвелина ни с кем не разговаривала, никуда не выезжала и не отвечала на телефонные звонки. Зловещая тишина повисла в доме.

 

Раннее утро. Генрих, торопясь на работу, выходит в прихожую. Его окликает Эвелина. Досадливо поморщившись, он оборачивается.

Эвелина. Сегодня я приглашена на день рождения к фон Шлоссеру. Прошу — заедь за мной вечером и отвези домой.

Генрих. Ганс отвезет тебя.

Эвелина. Нет, я хочу, чтобы ты это сделал!

Генрих. Что за капризы, черт побери! Я сегодня дежурю.

Эвелина. Манфред может подменить тебя на полчаса.

Генрих. Вот сама с ним и договаривайся.

Эвелина. Генрих, ну хоть что-нибудь ты можешь сделать для меня?

Генрих. Ты забываешь, что я на службе. Как-нибудь в другой раз.

Эвелина (звенящим голосом). Другого раза не будет!

Пожав плечами, Генрих закрыл за собой парадную дверь.

 

Ночью в комендатуре раздается телефонный звонок. Генриху сообщают, что его сестра графиня Эвелина фон Далау полчаса назад скончалась. Она находилась в машине с бароном фон Шлоссером, когда их автомобиль на полном ходу врезался в грузовик с бензином.

 

Утром в своей комнате под подушкой он обнаружил конверт с прощальным посланием Эвелины.

Голос Эвелины. Это письмо ты найдешь, когда меня уже не будет. Надеюсь, ты не подумаешь, что причина — в твоем отказе удовлетворить мою прихоть. Просто я устала жить в одиночестве, на которое сама себя обрекла. Я слишком рано извозилась в грязи, думая, что со временем смогу отмыться. Дудки! Это клеймо на всю жизнь. И главное, сразу начинаешь чувствовать, как смердит от всех. Нет больше сил обманывать себя — в этом дерьме некому спасти мою грешную душу. Ведь это спасение — в любви. Да, да — в любви. И именно ее мне не хватало всю жизнь. Кто бы мог подумать, что я, которая так рано научилась ненавидеть всех и вся, ждала — когда же эта любовь придет ко мне? А просто надо было любить самой. В себе надо было искать спасение прежде всего, а не ожидать его от кого-то. Жаль, что я поняла это слишком поздно. И все-таки я до последней минуты ждала невероятного. На сей раз от тебя: хотя бы каплю  любви, элементарного участия, намека призрачного, что я что-то для тебя значу. Ведь у меня больше никого нет. И каприз мой неспроста — я взяла и поставила свою жизнь на карту. Называется «русская рулетка». Только в моем барабане было два патрона — «да» и «нет». Ты сказал  «нет». Вот теперь я уйду, а ты останешься и будешь жить с сознанием того, что мог остановить меня, но не сделал этого. Это моя месть за твою бронированную шкуру. А еще за то, что бог, как оказалось, тебя любит гораздо больше, нежели меня:  это тебе он послал спасение, это чудо — эту девочку. О своей репутации можешь не беспокоиться. Все будет выглядеть вполне пристойно — просто двое пьяных в машине. Я только вовремя поверну руль. За скота Шлоссера, думаю, бог на меня не обидится. А тебе, несмотря ни на что, желаю счастья. По крайней мере, попробуй дать его ей. Она, в отличие от нас, его заслуживает. Прощай. Твоя сестра Эва.

В конце письма стояла дата: 1 июня 1944 года.

 

День, когда хоронили Эвелину, выдался пасмурным и душным. К ночи разразилась гроза. Марта и Анна сидят на кухне. Молчат. После одного из сильнейших раскатов грома Марта говорит, что дождь смыл грехи Эвелины, и бог принял ее к себе.

 

Спальня Генриха. Он — в постели. За окном идет проливной дождь, сверкают молнии. Незакрытая фрамуга окна оглушительно хлопает, грозя вот-вот сорваться с петель.

В комнату тихо входит Анна. Ей показалось, что Генрих спит. Она закрывает окно, но штору не задергивает. Анна укрывает Генриха и, нагнувшись, проводит рукой по его волосам — они так красиво серебрятся! «Бедный, ты мой бедный!», — говорит она по-русски и выпрямляется, чтобы уйти, но Генрих ловит ее руку. Девушка вскрикивает от неожиданности.

Генрих. Постой, не уходи.

Он обеими руками прижимает ее ладонь к своей груди. Анна присаживается рядом. Они молчат. Анна слышит, как гулко бьется его сердце.

И опять рядом с нею Генрих почувствовал себя гигантским бесполезным животным. Теперь он казался самому себе окаменевшим доисторическим монстром... Мертвая пустота вокруг... И только через эту детскую ладонь, как через пуповину, вливается в него настоящее живое тепло.

Анна. Генрих, ведь никто не виноват, что так получилось.

Генрих (перебивая ее). Виноват. Я. Прежде всего в том, что стал таким дерьмом. Просить прощения у нее уже поздно. Прости меня ты, если сможешь. (Помолчав, добавляет) На днях по линии Красного Креста я тайно переправлю тебя в Швейцарию.

Анна. Что я буду там делать?

Генрих. Я дам тебе денег. Ты уедешь в Америку, найдешь своих родственников и забудешь весь этот ад.

Анна. Германия, Швейцария, Америка... Чужие страны, чужие люди, которым нет никакого дела до меня. Даже у себя на родине я никому не нужна. Оказывается, кроме тебя, у меня и нет никого.

Генрих зажмурился. Горло его начинает судорожно двигаться, пытаясь проглотить подкативший ком.

И вдруг, внезапно решившись, Анна выпалила:

— Хочешь, я останусь сейчас? Возьми меня.

Генрих. Теперь я это сделаю лишь, когда этого захочешь ты сама.

Он с трудом заставил себя разжать пальцы и выпустить ее руку. Анна медленно встала и вышла из комнаты.

 

Июнь 1944 года ознаменовался открытием второго фронта на западе Европы, где была осуществлена высадка англо-американских войск. Война вступала в последнюю, заключительную фазу.

На следующий день после похорон Генрих вылетел в Нормандию. Целый месяц, проведенный им непосредственно на линии фронта, окончательно убедил его в бессмысленности этой кровавой бойни.

 

Короткий час ночного затишья. Генрих лежит в блиндаже на походной кровати. Картины последних боев навязчивым кошмаром всплывают в его памяти. Грохот артиллерийского обстрела, лица мальчишек, которых он посылает в атаку, и груды изуродованных тел — то, что от них осталось.

И снова — мысли, мысли, они не дают покоя, двигаясь по одному и тому же безрадостному кругу. Страшно было сознавать, что он является составной частью той адской машины, которая взорвала мир, уничтожила и искалечила миллионы человеческих жизней. Он понимал, что находится на тонущем корабле. Корабль этот — сатанинское зло, истребить которое необходимо с корнем. И, главное, чтобы никто с этого корабля не спасся. Эва, Эва, ты указала верный путь!

И снова неотвязно перед его мысленным взором возникает Анна. Эвелина была права: он так и не смог завоевать ее. Да, ему принадлежит ее тело, жизнь ее находится в его руках. Но этого так безумно мало. Ее улыбка, когда он подарил ей Хельда, доверчиво прижавшаяся к ладони щека и это последнее: «кроме тебя, у меня и нет никого»- вот единственное, что было адресовано только ему. Словно драгоценности из тайника он извлекает эти воспоминания, ставшие единственной ценностью в его жизни, только они и согревают ему душу.

И Генрих делает вывод, что продолжать жить стоит только при одном единственном условии. «Пришло время и мне поставить свою жизнь на карту», — решает он.

На следующую ночь он возвращается в Мюнхен.

 

Итак, утро. Генрих снова дома. И опять повторяется знакомая сцена: Анна подает кофе. Но все выглядит совсем иначе. Нету Эвы, за столом сидит совсем другой Генрих, да и Анна изменилась — она стала еще красивей и, показалось Генриху или нет, она улыбается ему! Невероятно!

Потом Генрих долго отмокает в ванне, с наслаждением подставляет лицо под струи душа. Вытираясь, заходит в свою спальню. Взгляд его падает на фотографию, висящую на стене, с которой победно улыбается совсем еще молодой и беззаботный Генрих. Руки его в боксерских перчатках торжествующе вскинуты, на груди — золотая медаль и широкая лента с надписью: «Чемпион Вермахта». Долго он смотрит на себя прошлого, пытаясь вспомнить, каким он был в те годы. Прошло каких-то шесть-семь лет, а кажется — целая вечность!

Он ложится спать и мгновенно засыпает.

Просыпается среди ночи и лежит без сна, вслушиваясь в ночные шорохи старого дома. Затем поднимается, включив свет, ходит по комнате, зачем-то надевает китель, зажигает сигарету.

 

Спальня Анны. Анна замечает, что из-под двери, ведущей в гардеробную, просачивается слабый свет. Она не спит тоже, пытаясь разобраться в сумбуре мыслей и чувств, вызванных встречей с Генрихом.

Когда он уехал, она вздохнула с облегчением. Но с каждым днем тревога о нем возрастала. Ей не хватало его. «Неужели я так успела привязаться к нему?»- изумлялась она себе. А, главное, ее опять стало преследовать ощущение собственной никчемности. И вот, наконец, он здесь. На всем его облике лежит печать опустошительной работы мозга. Куда девался самодовольный, не знающий сомнений и жалости сверхчеловек? Выражение лица, глаз, походка — все стало другим. Да, именно этот новый Генрих необходим ей. Все эти четыре страшных года ей так не хватало тепла и покоя, дать которые может только по-настоящему близкий человек. «Выходит, он нужен мне лишь для того, чтобы заглушить одиночество и страх перед жизнью, — пугалась она. — К тому же, он взрослый мужчина. От меня ему надо совсем не то, что я могу ему дать.»

И, тем не менее, ее неудержимо влекло к нему.

Но, вспоминая его последние слова перед отъездом в Нормандию, она боялась совершить шаг, не будучи уверена, что готова к нему.

Она то порывается встать, то снова зарывается с головой в одеяло.

«Будь, что будет,»- наконец, решает она и входит в комнату к Генриху.

 

Комната Генриха. Он сидит на стуле, широко расставив ноги, свесив голову. Взгляд его неподвижно застыл на сложенных в замок ладонях. Анна видит, как напряглась его спина, и рельефно обозначились мышцы под тканью. Кажется, китель вот-вот лопнет по швам. Генрих не оборачивается. У Анны вдруг сжимается сердце — таким родным и таким обделенным любовью и лаской он ей показался. «Кто из нас больше в этом  нуждается?»- спрашивает она себя. И вдруг чувствует, что становится невероятно большой и сильной, что она уже не прежнее беспомощное существо, и в ее власти вдохнуть жизнь в этого уставшего надломленного человека.

Она подходит к Генриху, берет его руки в свои, встав на колени, заглядывает ему в лицо. Его будто свело в судороге адского напряжения. Анна с силой разжимает ему руки и подносит их к своим щекам. Генрих медленно открывает глаза и видит в своих ладонях ее улыбающееся лицо. Не веря себе, он откидывается назад и снова закрывает глаза. Тогда ее губы прижимаются к одному веку, к другому, как бы подтверждая правоту увиденного. Она садится к нему на колени и начинает гладить его лицо, шею, грудь. За рукой следуют губы. Она словно стирает патину времени со статуи, извлеченной из глубины веков, с волнением узнавая свое давнее забытое божество и одновременно устанавливая свою власть над каждым кусочком тела этого оживающего фантома. Ее губы словно ставят печать — это мое! И это мое! И это тоже мое!

Генриху начинает казаться, что от этих прикосновений кожа его тает, и в него, как в дотоле пустой сосуд, вливается чудесная животворная сила. А затем сосуд этот, эта так долго тяготившая его оболочка растворилась совсем, и он стал неохватным и воздушным — как облако.

— Ты не уйдешь? — спрашивает он.

— Нет.

Он поднимает ее на руки и носит по комнате, прижимая к себе и баюкая, как ребенка. Потом кладет ее на кровать, гладит и целует ее волосы. Теперь в его распоряжении не воспоминания, а настоящие, живые сокровища, которые он, словно «скупой рыцарь», начинает извлекать по очереди из недр просторной ночной рубашки Анны, любоваться ими, ласкать и снова заботливо прятать в складках тонкого полотна.

Он никогда не думал, что способен  т а к  ласкать женщину — как Данаю, укутывать золотым облаком, вбирая ее в себя полностью и одновременно растворяясь в ней без остатка. Он не чувствовал своего тела, он не слышал требований плоти. И это была подлинная свобода, это было истинное, дотоле ему неизвестное блаженство.

И Анна парила в этом облаке, в едином облаке, которым они стали. Она, если б даже захотела, не смогла бы определить, где кончается она, а где начинается Генрих. И только мысль о неизбежности естественной развязки время от времени всплывает в ее мозгу. Лицо ее напрягается, когда Генрих начинает ласкать ее наиболее укромные части тела. Но Генрих, очевидно, и не помышляет ни о какой развязке. Поняв это, она успокаивается. И тут с ней начинает происходить нечто необъяснимое.

— Я хочу тебя, — вдруг шепчет она.

Два голоса, слившихся в единый крик, вспарывают тишину дома.

 

Анна. Что это было?

Генрих (с улыбкой). Ты стала женщиной. Моей женщиной.

Анна. Я не думала, что это бывает  т а к.

Генрих. Я тоже не знал... Спасибо тебе.

Анна. За что?

Все, что Генрих чувствовал и делал сейчас, было абсолютно новым для него. Он попал в неизведанный и прекрасный мир. Он не смог бы даже сказать, где они находятся сейчас, в каком времени живут. Наверное, и имени своего он не вспомнил бы. Не помнил он и того Генриха, которым был так недавно. И совершенно легко и естественно он произносит то, что прежний Генрих не мог ни сказать, ни даже подумать.

Генрих. За то, что я люблю. За то, что счастлив. За то, что снова поверил в бога. За то, что ты сделала меня человеком. Ведь я больше не зверь? Правда?

Анна. Ты? Ты самый необыкновенный и родной мне человек на свете.

Генрих. Необыкновенная — ты. Тебе удалось вдохнуть душу в бесчувственного истукана.

Анна. Просто злой волшебник заколдовал тебя, а я расколдовала. Вот и все. (Счастливо смеется.)

Генрих (повернувшись на спину). Господи, спасибо тебе, что не отвернулся от меня, за то, что послал ангела, за то, что этот ангел самая прекрасная женщина на земле!

Прижавшись к нему всем телом, Анна тихо произносит:

— Я люблю тебя.

У Генриха вырывается стон.

— Господи, спасибо тебе!

С улицы донесся сигнал воздушной тревоги. Недалеко бомбили. Но Генрих и Анна и не подумали спуститься в подвал. Они были заняты только друг другом, они любили, и никакие ужасы мира не могли им помешать.

 

Светает.

Генрих. Сознайся, раньше тебе это казалось отвратительным?

Анна. Да, я даже считала, что ты болен.

Генрих. А теперь?

Анна. А теперь заболела и я.

Генрих. Тебе нравится эта болезнь?

Анна. О, да! Теперь я всегда буду ею болеть. (Голос девушки становится серьезным.) И ты, пожалуйста, будь со мной. Не оставляй меня, ладно? Мы должны быть вместе!

Генрих. Обязательно! В конце концов, мы будем вместе, чего бы мне это не стоило. Иначе все теряет всякий смысл.

Тень пробежала по лицу Генриха, но он постарался, чтобы его любимая этого не заметила.

 

И, тем не менее, войну никто не отменял. Исход ее приближался. Союзная авиация — американцы днем, англичане ночью — постоянно совершали налеты на западные немецкие города. Предместья Мюнхена, где располагались танковые и другие военные заводы, лежали в руинах. Доставалось и городу. Почти каждую ночь обитатели дома на Людвигштрассе проводили в подвале.

В середине сентября Анна поняла, что снова беременна. Генрих был безмерно счастлив, но покой потерял окончательно.

 

Неделю спустя. Кирха в Ландсберге. Генрих и Анна тайно венчаются. Обряд совершает пастор Хольст.

По окончании таинства священник спрашивает Генриха:

— Что вы решили, граф?

Генрих. Только она одна.

Пастор. Ну что ж, вы, наверное, правы. (Опустив глаза, в раздумье качает головой.) Я думаю, это можно будет осуществить в ближайшее время.

Анна переводит непонимающий взгляд на Генриха. Пастор благословляет их, и новоиспеченные супруги спешат выбраться через боковой придел на улицу, где в машине их ждет Ганс.

Едут молча, Генрих держит Анну за руку и изо всех сил делает вид, что не замечает вопросительных взглядов любимой.

Уже стемнело, когда они оказались в центре Мюнхена. Не доезжая нескольких кварталов до комендатуры и нежно поцеловав Анну, Генрих вышел из машины — ему надо было вовремя успеть на дежурство.

 

Гостиная в графском доме. Утро. Генрих только что вернулся со службы. Анна буквально забрасывает его вопросами. Посадив ее себе на колени, он гладит и перебирает ее волосы, вглядывается в родное лицо, словно стараясь запомнить как можно лучше его черты. Наконец, он заговорил.

Генрих. Любимая, скоро здесь будет настоящий ад. Я хочу переправить тебя в безопасное место, в страну, где не стреляют, и где не рвутся бомбы. Там о тебе позаботятся.

Анна. Ну вот — опять! И почему ты говоришь только обо мне? А как же ты? Что собираешься делать ты? (Губы ее дрожат.)

Генрих. Мне предложили возможность выбраться отсюда в одну из латиноамериканских стран в обмен на один очень важный документ.

Анна. И ты отказался? (Она еле сдерживается, чтобы не заплакать.)

Генрих. Да.

По лицу Анны потекли слезы. Генрих целует ее мокрое лицо, сглатывая горечь их несостоявшегося, невозможного в этом мире счастья.

Генрих. Не плачь, девочка моя, не плачь, пойми: я не могу купить себе жизнь, а тем более счастье за счет жизней нескольких тысяч таких же болванов, как и я. Я такой же преступник, как они. Нас всех надо судить. И если бог и люди когда-нибудь смогут меня простить, то я хочу и дальше жить в этой стране и носить свою  фамилию, с которой будет снято клеймо военного преступника. Я хочу, чтобы ты и наши дети называли себя фон Далау, не испытывая при этом чувство стыда.

Помолчав, Генрих с невеселой усмешкой добавляет:

— К тому же, без этого на том свете, если он существует, мне не видать тебя как своих ушей. А этого я допустить не могу.

Слезы на лице Анны высыхают. Она даже пытается улыбнуться шутке Генриха.

Анна. В таком случае, я остаюсь здесь, с тобой. И, пожалуйста, не пытайся больше избавиться от меня!

 

Кончался апрель 1945 года, а с ним и самая кровопролитная в истории человечества война. До взятия Мюнхена оставалось несколько дней. Окрестные городки к западу от города были уже заняты 7-й американской армией. Периодически осуществлялся артобстрел окраин Мюнхена, а центр его время от времени бомбился с воздуха.

Генрих, верный преступной и ненавистной присяге, продолжал честно выполнять свой долг, сутками пропадая на службе. Анна с Мартой и Гансом перебрались в подвал, и лишь изредка поднимались наверх за самым необходимым.

 

Гувернерская. В комнату входит Анна. Фигура ее свидетельствует о том, что она совсем скоро станет матерью. Она пытается что-то найти в стенном шкафу.

Вдруг слышится пронзительный свист падающей авиабомбы. Затем — оглушительный грохот и звон стекла. В комнате становится темно, как ночью. Постепенно клубы пыли и дыма рассеиваются. В разбитое окно видно, что от дома напротив осталась только одна фасадная стена.

Анна, отброшенная воздушной волной, лежит на полу без сознания. С перекошенным от ужаса лицом в комнате появляется Марта и бросается к Анне. Кое-как она перетаскивает ее на кровать. Вскоре, словно почувствовав неладное, приезжает Генрих.

— Герр Генрих, она контужена! Бедная девочка, что будет с ней? Что будет с ребенком? — начинает причитать Марта.

— Ну вот и все. Пора, — произносит Генрих и идет в свою спальню. Через минуту он возвращается, неся в руках дорожную сумочку Эвелины. Он показывает Марте ее содержимое — все фамильные драгоценности графов Далау.

Генрих. Если сможешь, сохрани это для нее. А здесь (вытаскивает листок бумаги из кармана сумочки) — адреса ее родственников в Америке, по которым ее можно будет отыскать.

Потом, вырвав листок из настольного календаря, он пишет на обратной стороне:

«Родная, знай, что я всегда с тобой. И не волнуйся — со мной ничего не случится. Просто это — испытание, через которое мы должны пройти. А потом я найду вас, и мы никогда больше не будем расставаться. Береги себя и малыша. Любил, люблю и буду любить всегда. Твой Генрих.»

Из сумки же он достает паспорт Анны, фотографии, адреса ее родственников, а также толстую пачку долларов. Все это он перекладывает в аннин шейный «медальон» и, надев ей его на шею, прячет в складках одежды. Затем быстро снимает ковер с дивана, спускается с ним вниз и, вынув заднее сиденье в машине, расстилает его на полу. Поднявшись в дом и, прихватив по дороге со стола белую скатерть, он входит в гувернерскую. Анна все еще без сознания. Он берет ее на руки.

Генрих. Прощай, Марта. Бог даст — свидимся!

Плачущая Марта осеняет их крестным знамением. И Генрих относит свою драгоценную ношу в машину. Он укладывает Анну на ковер и накрывает сверху сиденьем так, что оно образовывает домик над нею. Взглянув последний раз на свой дом, Генрих садится в автомобиль и запускает мотор.

 

Проехать через центр города не составляет труда. Генрих выбирает самый безопасный маршрут, держа направление на юго-запад. Патрульные даже и не пытаются останавливать его машину.

Вот, наконец, и Ландсберг. Он уже в руках американцев. Генрих останавливается и укрепляет скатерть над машиной, защемив ее между задней дверцей и крышей автомобиля так, что она реет над ними, словно белый флаг, и снова садится за руль. Ему предстоит въехать в оккупированную зону. Сначала по нему стреляют с крыш, а потом какое-то время он едет в полной тишине. Ни местных жителей, ни американцев не видно. До цели остается совсем немного — уже виден шпиль кирхи. И тут дорогу машине преграждает танк, полностью закрывший выезд из узкой улочки на площадь перед кирхой. Из-за танка выходят капитан и несколько солдат в форме американских десантников. Дуло танка направлено на машину.

Генрих выходит из автомобиля, отбрасывает в сторону пистолет и поднимает вверх руки.

Генрих (по-английски). У меня есть план минирования военных заводов Мюнхена. Я хочу передать его вашему командованию.

Капитан (с бесшабашной улыбкой). Неплохо, неплохо. Надеюсь, вы не будете утверждать, что не имеете отношения к одетому на вас мундиру, и что осчастливили нас своим посещением только из чувства глубокой симпатии?

Солдаты весело смеются.

Генрих. Не буду.

Капитан. Тогда — добро пожаловать в плен, господин майор!

Генрих. У меня только одна просьба: я хочу видеть пастора этой церкви.

Капитан. О, этого чудного старикана? О'кей! Если он, разумеется, на месте.

 

Четверть часа спустя. Посланный в кирху солдат возвращается с пастором Хольстом.

Генрих. Она там. (Кивает в сторону машины.) Она контужена. Ее надо немедленно доставить в госпиталь: в любой момент могут начаться роды.

Пастор. Здесь неподалеку идет отправка раненых. Санитарными автобусами их повезут в Нюрнберг, оттуда — поездом — в Нормандию, а дальше на плавучем госпитале переправят в Штаты. Мы можем успеть, если поторопимся.

На глазах у ошалевших американцев Генрих выкидывает из машины сиденье и достает оттуда Анну.

Генрих. Могу я отнести ее к санитарному автобусу?

Переглянувшись, американцы пропускают вперед Генриха и идут  следом за ним. Когда они подошли к медпункту, отправка раненых уже закончилась. Водитель последнего автобуса заводит мотор, а хорошенькая медсестра взялась было за дверцу, чтобы сесть в кабину. Но она замирает, пораженная необычным зрелищем: в окружении трех американских солдат и немецкого пастора к ним направляется офицер вермахта. На руках он несет беременную женщину.

Пастор (кричит). Подождите, подождите! Возьмите с собой женщину, русскую женщину!

Из кабины выходит водитель и начинает спорить с пастором. От медсестры не укрывается, как красив и статен немецкий офицер, как молода и прелестна девушка.

А Генрих смотрит на Анну, не замечая, что по лицу его текут слезы, и что все вдруг в замешательстве смолкли.

Медсестра открывает дверь салона, где битком набито ранеными, достает носилки и вдвоем с одним из сопровождающих солдат освобождает немного места в проходе. Генрих укладывает Анну на носилки, и дверь за нею захлопывается. Медсестра, прокричав ему на ходу: «Не волнуйтесь, с ней все будет хорошо», скрывается в кабине, и автобус трогается. Генрих смотрит ему вслед, пока он совсем не исчезает из виду.

Кто-то трогает Генриха за рукав. Это самый молодой из сопровождающих его десантников. Растерянно хлопая длинными, как у девушки, ресницами, он говорит:

— Пора, господин майор!

 

 

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Комментарии: 5
  1. Стелла

    Очень интересные взаимоотношения между мужчиной и женщиной из враждующих станов, между потенциальными врагами. Герои описаны фактурно, представляешь этих красивых представителей своего народа. Сюжет хорошо проработан и мог бы стать отличным сценарием фильма. Иногда промелькала мысль, что где-то это уже было в «Ночном портье», «Пианисте», «Роковой страсти». Конечно, войны, революции, эпидемии — идеальное полотно для разворачивания бурных страстей, перерождения и трансформации главных героев.

    1. Мила Березина (автор)

      Стелла, благодарю!

      Да, в свое время были попытки поставить фильм. Студия Горького даже включила в план производства. Александр Хван, потом Алексей Учитель брались за это. Но времена были такие, что не до фильмов стране было. Может, придут другие времена... :)

      А насчет того, что «было уже»... Вообще-то все уже было. Да и сюжетов-то в мировой литературе меньше сорока. Но те фильмы, как мне кажется, о другом. Объединяет событийно-временной ряд — вторая мировая война, тема — палач-жертва, и, конечно, любовь. Но любовь бывает разная. И любовь в «Портье» и моей истории отличается приблизительно так же как «Лолита» отличается от «Ромео и Джульетты» :)

      И еще тут мне было важно проследить, как из добропорядочного человека, здесь — ребенка, вырастает зверь. А потом ответить — возможна ли обратная трансформация? В моей истории, надеюсь, это оказалось возможно.

  2. Сергей Ростовцев

    Впечатляюще. Талантливо. Хотелось бы посмотреть фильм по этому сценарию.

  3. Наталья Бондаренко

    Прекрасная история! Зримая, прямо кино видишь! На одном дыхании прочитала! Круто! Респект автору! Желаю истории быть экранизированной, она этого достойна!!!

    1. Мила Березина (автор)

      Благодарю, Наталья, за столь прекрасный и вдохновляющий отклик!

Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Translate »